sehr geherter D...(обойдёмся литерой?),
Я хорошо Вас помню, дорогой D, словно бы своё многолетней давности отражение помню. И все эти "во мне не было дурных наклонностей, но их подозревали и они развились". Вам не милы слова об одуванчиках, детский лепет и нежные глупости. О, даже сейчас вижу, как Вы скривились. Полноте, друг мой! Так ли важно внешнее качество того, что предназначено для самой человеческой сердцевины и не нуждается в виньетках, хотя они иногда способны приводить в восторг не меньший?
Пройдёт время и сотрутся в пыль все Ваши мёртвые дома и мировые устройства. И ясно будет, что если что-то и имеет значение, так это одуванчики.
кланяйтесь от меня ... (имена вымараны)
(с) полина киремет
когда я буду старой, я буду сидеть в деревянном кресле и смотреть на воду. вспоминать все свои любови: сбывшиеся и несбывшиеся, вдыхать ментоловый табак, похожий на кокаин, есть острые оливки без косточек и нюхать ветер.
вокруг меня будут лежать зеленые сочные стебли, немного болотной травы, березовые веники, тыквенные семечки, дубовая кора - вся эта пахучая трескучая мишура, что собирает вокруг себя старость. ржавчина, опилки, пыльный вельвет, вытертый бархат, одноглазые плюшевые медведи. ноги мои будут укрыты шалью, я буду покачиваться, чувствуя, как ветер гладит седые волосы - поредевшие, тонкие, и все равно упрямо кудрявые, словно память о прошлом.
that's a really old movie
память. память - это наркотик.
Буду вспоминать Д. Я знала его три ночи. Три коротких апельсиновых зимних ночи. Кстати, февраль, восемнадцатое - двадцать первое, 2003 год. Я влюбилась в него - без преувеличения - с первого взгляда. И уже на на вторую ночь нашего знакомства я была готова выйти за него замуж, хотя не знала даже фамилии. У него были зеленые глаза, царственная осанка и тонкий красивый рот. Он целовал меня так, что подкашивались ноги. И это было единственный раз за мою жизнь. Мы целовались до первых птиц. Он проводил меня до комнаты, и я дошла до своей кровати, держась за стену, потому что не могла идти, а сердце у меня билось так громко, что, казалось, разбудит соседей. Он невыносимо прекрасно грассировал и говорил по-немецки, и мне хотелось умереть от счастья, когда моя голова лежала на его коленях и он кормил меня, голую, еще не остывшую от любви, дольками апельсина. на четвертую ночь он исчез, написав, что рядом со мной он забывает о карьере, а ему непременно надо быть во всем первым, что я сжигаю его дотла, и что он просто не может со мной быть рядом - жерло вулкана, винтовые лопасти, снег до самых голых колен: завязнуть - не вылезти.
После него было много мужчин: красивых и взрослых, - тридцатилетних спортсменов, удачливых бизнесменов, скучающих эстетов и даже один женатый хиппи. Мне делали качественный секс, кормили едой в ресторанах и увозили домой на блестящих машинах. А я плакала в подушку и много пила, чтобы не замечать лиц, не слышать голосов. Просто красиво себя уничтожить.
А потом появился И. Красивый и мягкий, пронзительный и жестокий. Золотоволосый и сероглазый - маленький принц Экзюпери. Он невыносимо прекрасно курил и внутренне умирал со мной. Только я этого не знала. Я так безумно его любила, что я даже не могу описать его: его лица, его голоса. Он не распадается на даты и действия. Он единое огромное пурпурное злое сердце, что билось во мне, как близнец моего, занимало всю грудь, теснило остальные органы - так что не оставалось места ни для легких, ни для желудка. Я задыхалась и забывала есть, настолько я любила его. И пока его сердце стучало во мне - я готова была выплюнуть все свои печени по кусочкам, лишь бы ему хватило крови, моей венозной нежности. Мой ледяной мальчик Кай. Когда он ушел, я хотела выскрести его из себя, как плаценту, эдакий духовный аборт - окровавленные скальпели, воспаленная брюшина. Но память о нем жива до сих пор, она в моих годовых кольцах. Столько счастья на подкорке. Он носил в бумажнике мою фотографию - мое непохожее ч\б лицо. А я носила его в себе, как ребенка. Ощущала в себе его толчки, даже зная, что этот ребенок никогда не родится. Между нами стояло огромное НИКОГДА. Он - мужчина, а я всего лишь женщина - в этом-то все и дело. Я готова была быть его ширмой, его посудомойкой, кухаркой, горничной, лишь бы только быть рядом: закручивать за ним тюбик зубной пасты, нюхать его футболки, выбрасывать серебряные упаковки от презервативов. Но он оказался сильнее и мудрее меня. Он не воспользовался моей любовью, а стал жить своей. А я все перебирала осколки нашей любви: сахарные пакетики из питерской "Идеальной чашки", кусочки вырезанных со стены обоев с его росписью, открытки (были ли там открытки?), билеты, Исаакиевский собор с высоты птичьего полета, Финский залив, гроза, вальс, Дмитров, республика Марий-Эл, башня Сююмбике - все раскручивается назад с огромной скоростью, так, что смазываются повороты и указатели, ветер с такой силой хлещет в лицо, что слезы текут из глаз и я почти ничего не вижу. Все эти кусочки я торжественно (so pathetic!) сожгла на 16 этаже ДАСа и развеяла пепел с балкона: он летел над листьями, над шоколадной церковью, над всей Москвой. Он улетел, а я осталась. Се ля ви.
До и между ними были Ден и Вик. Две мои огромные, платонические, полудетские, самоотверженные и чистейшие любови. Обоим 16 лет - разное время, разное место. Общее одно: стрижка шапочкой, густая пшеница на глаза у одного и вороное крыло у другого, белоснежная кожа, загорелые скулы, черные глаза-вишни, обаятельнейшая улыбка, сумасводящий глубокий запах, который я узнаю из тысячи тысяч даже теперь. Перманентная педофилия, мальчики-эльфы, ребра и скулы. Я задыхаюсь от нежности. ...Какое счастье умереть от твоего ножа!...
А еще ровно два часа моей жизни был К-й. Мне 17, ему 22: кровь с молоком, тончайший румянец, который бывает только у натуральных блондинов, пол-ящика пива, разведен, жокей. Устоять невозможно. Я закрыла глаза, а открыла их уже женщиной. А потом неромантично всю ночь спала на мокрой застиранной от собственной крови простыни, чтобы хозяйка квартиры меня не заругала.
Потом пьяно, и пряно, и непонятно был Эм. Цыган-человек, человек с гнильцой. Но было в нем что-то, что неуловимо тянуло. Так тянуло, что мне хотелось, чтобы он был моим. Ему было 18, а мне 21, у него была гражданская жена, а у меня второй курс журфака и три татуировки. Что в нем всегда мне нравилось: он всегда проявлял инициативу: брал, целовал и заламывал запястья, прижимая меня к стене или матрасу так, что трещали кости. Высокий, туманный, как будто обкуренный. Была в нем эта изюминка, прекрасное безумие, а одновременно и предрасположенность к душевной болезни, какая-то обреченность, которуя я только усугубила, возненавидев его и толкнув его в мою бездну, как под поезд. Я была загорелая после лета, сильная и злая, как фурия. Я чувствовала пустоту, вкус железа во рту и усталую горечь после этого сумасшедшего года. Наверное, он единственный, о котором я сейчас не жалею - о том, что обошлась с ним так легко и жестоко. Но я искренне благодарна ему - тому гибкому мальчику-гепарду, чьим телом я так ненасытно любовалась, и кого хотела вовлечь в собственное безумие, но растворила его, как кислота.
А после этого еще были Ангел, и Леа, и Behbeh. Я любила многих - и мужчин, и женщин. Спала еще с большими. А целовалась вообще без счету. Расплескивала страсть по улицам, словно дождь, плескала юбками, всюду оставляла свои метки и тузы пик, душила своей нежностью, вгоняла свои пальцы перченые, ревновала, как проклятая, смеялась, плакала, ненавидела до дрожи и любила до самого дна, выпивала, бросала кости, играла со смертью, рисковала направо и налево, врала, курила марихуану, засыпала рядом, а просыпалась неизменно одинокой, целовала веки, забирала все свои вещи и уходила в утренний туман, оставаясь вчерашним воспоминанием.
Поезд "Уфа - Москва". Февраль. Не-помню-какой-год. Кажется 2005. Мальчик Руслан 26-ти лет целует мне запястья в промерзшем тамбуре, дышит мятными конфетами. Я отнимаю руки, глажу его глянцевые черные волосы и смеюсь:
- Бедный, ты бедный.
Он садится передо мной на корточки, утыкается в живот, смешно сопит:
- Почему бедный?
- Потому что у тебя других будет еще много-много, а такой, как я, не будет больше никогда.
Асталависта, бейби. Я всегда буду тебя.