про-сти
тонок лед ее запястий
Я не знаю, когда полюбил Ее. Наверное, когда в первый раз услышал ее голос. Потому что внешне Изабелль была светская львица, гламурная сука - я ненавидел таких. За все время,проведенное в шоубизнесе, они надоели мне хуже горькой редьки. Пустые, никчемные, одинаковые - блестящие фантики, яркие обертки - отвратительная начинка.
До нее была Нова. Нова совсем другая. Спокойная, улыбчивая, пышнотелая блондинка - было в ней что-то материнское. Рядом с ней я чувствовал себя спокойно. Наверное, по-своему я любил ее.
Потом в мою жизнь вдруг ворвался Билл - своенравный, эгоистичный мальчишка, сучка, любящий, чтобы его размазали по стенке, оттрахали так, чтобы он потом не мог ходить, выматывающий нервы, истеричный, по-своему, наверное, тоже любящий своего усталого измученного продюссера.
А потом появилась Бэлль. Длинные черные волосы, тонкие хрупкие запястья, атласная кожа на пояснице, клубничные спелые губы, оленьи глаза с широкими зрачками, блестящие, быстрые, словно, она только что нюхнула кокаина, острые коленки и локти, прекрасная грудь, дрожащие ресницы, вечная полуулыбка. С ней все было не так, все вверх дном, все по живому, и каждый раз, когда я слышал ее голос - будто хватался руками за оголенный провод.
Ее голос - это было первое, во что я влюбился. Мягкий, журчащий, нежный, проникающий в самые вены - от которого у меня всегда согревалось внутри и немного кружилась голова, словно я выпил. И каждый раз, слыша его в трубке, я готов был простить ей все - капризы, весь этот женский прекрасный вздор, вечную тяжелую ревность, горячечный жгучий гнев.
Я помню эти бесконечные красные дорожки и афтерпати, на которых мы оказывались рядом плечо к плечу, соприкасались локтями - и никому нельзя было показать, что между нами что-то есть. У меня была работа, Нова, журналисты, Билл... У нее - семья, любовник, карьера, папарацци, светские рауты. Нам нельзя было любить.
Я помню эту мучительную, почти болезненную тягу: меня - к ней, ее - ко мне, когда мы пожирали друг друга глазами, сидя напротив, и колено Билла терлось о мое колено, а я сжимал под столом ее пальцы, небрежно разговаривая с кем-то совершенно левым, и посылал ей быстрые задыхающиеся смс "ялюблютебя", успевая стереть их в своем мобильнике, прежде, чем его выхватит Билл.
Это принадлежало только нам двоим. И голодные бешеные поцелуи в туалете, и судорожная, предательски необходимая страсть, после которой на ее нежных запястьях оставались сиреневые следы, и обжигающие взгляды, и сотни, тысячи смс, и письма в гмейле - с тех пор я не расставался с макбуком. И редкая, такая унизительно редкая возможность побыть наедине, вдвоем, надышаться друг другом. Если бы я мог приехать к ней на ночь...
В первые два часа мы бы совсем-совсем ничего не делали - просто молчали бы и трогали друг друга, как слепые: проводили пальцами по лбу, носу, губам, шее, груди, изучали наши тела и лица, ласкались, как малолетки. Затем я бы взял ее стоя, грубо прижав к стене, просто задрав юбку, вдалбливая в стену - а она выдыхала бы мне в шею, коротко и резко, стонала, как кошка, потом заплакала от оргазма, - я кончил бы прямо в нее, а затем отнес на руках на диван, вытер бумажными полотенцами сперму с ее бедер, и только потом снял бы с нее одежду... Потом я бы отнес ее в душ - и сам вымыл. Я бы мыл ее долго, лаская ароматную загорелую кожу, скользил мыльными пальцами по торчащим вишневым соскам, зажимая их между фалангами, прижимал бы спиной к себе, чтобы она чувствовала, как растет мое возбуждение - а она выгибалась, играла со мной, ерзала попкой по члену, дразнила меня, и я бы целовал ее шею, и нежное место за ухом, а сверху б на нас лилась вода... Моя рука, блуждая по ее плоскому животу, спустилась бы прямо к губам, я раздвинул их и почувствовал, как она меня хочет, как ее дыхание начинает учащаться, и как она протяжно выдыхает: "дэээвид...", а потом задыхается, когда я вхожу в нее пальцами, и стонет в голос, когда они перемещаются в нее сзади, а их место занимает член. Я прямо вижу, как струятся по плечу ее черные волосы, как багровеют на ее шее мои укусы, а смуглые тонкие пальцы белеют от напряжения, когда она упирается ладонью в кафельную стенку. А затем я бы отнес ее в постель - непременно бы отнес, как ребенка, ослабевшую от любви, и целовал бы персиковые скулы, и белый лоб, и темные губы, и ключицы, и волосы - я бы зацеловал ее всю, до самых кончиков пальцев. Мы бы занимались любовью всю ночь, а потом вместе уснули - губы в губы, дыхание в дыхание - под толстым плюшевым одеялом, на мягких подушках, и я бы утром принес ей кофе, и смеялся бы, видя ее тонкую, родную, ненакрашенную, пахнущую сном и мной.
Но всему этому не суждено сбыться. У меня работа, у нее работа. У каждого была своя жизнь. И лишь однажды я просто украл ее, с какого-то светского раута - мы сбежали, через черный ход, минуя охрану. Прыгнули в первое попавшееся такси и поехали просто вперед - не могли внятно объяснить водителю куда, потому что смеялись, как нашкодившие дети, и все время целовались. А потом мы вышли из машины где-то на краю города и просто пошли бродить. Падал мокрый снег, я держал тебя за руку. Ты была высокая, смешная и очень красивая - в тонком вечернем платье, на шпильках - по скользкому заснеженному асфальту. Снег таял у тебя на волосах и ресницах, подсвечивался оранжевыми фонарями - и ты вся была словно в каком-то волшебном сиянии. Ты дрожала от холода и я целовал твои ледяные пальцы. А потом ты вдруг перестала смеяться и посмотрела мне в глаза. Я тоже отчего-то перестал. Мы стояли под фонарем и я видел твои глаза - только твои безумные золотые глаза, и больше ничего. Я поднял руку и грубо стер большим пальцем приторно-сладкий блеск с твоих губ, а потом поцеловал эти бледные горячие губы - нежно-нежно, взяв твое лицо в ладони.
Это было самое нежное, самое чистое, самое искреннее "прости".