29.05.2013 в 23:09

Пишет  [~Daemone~]:

@темы: кино. жизнь., охуенские мужики, Боунс/триббл

---

07.11.2012 в 19:59

Пишет  7bercut7:

Кирк и Спок

Еще 7

Бонус IRL

@темы: охуенские мужики, Боунс/триббл

---

18.03.2013 в 01:23

Пишет  7bercut7:

Клетчатый коллаж

@темы: охуенские мужики, Боунс/триббл

---

@темы: радужные человечки, охуенские мужики, кто здесь?!, Боунс/триббл

---

27.05.2013 в 16:27

Пишет  balmy cup:

:2055:
Просто понравилось.

@темы: my lady, 9, 10, 11

---

26.05.2013 в 01:32

Пишет  Tounezz:

@темы: Боунс/триббл

---

26.05.2013 в 11:14

Пишет  ИЖДУ:

Привет! Я Сэм Винчестер из шестого сезона!

У меня в голове стена, которая отделяет мою нормальную жизнь, любовь к киркоспокам и счастливое существование от осознания того, что уже сутки параллельно фапаю на Кирка с Маккоем. Ахуенно и последовательно как всегда разобралась со своими ОТП 5 дней назад. Написала пост. Молодец. Никакой теплой сиси. Никакой.
Отлично.
Нет таких пожеланий, которые я мысленно не высказала бы Джальд за эти сутки.
Вчера еще тусила на работе и было ничего, а потом началось.















Не будь таким ребенком, Джим! БУДЬ ЕЩЕ БОЛЬШИМ ЧТОБ Я МОГ ЗАКАТАТЬ ТЕБЯ В СТЕРИЛЬНЫЙ КЛЕТЧАТЫЙ ПЛЕД И НОСИТЬ С СОБОЙ В МЕДИЦИНСКОМ ЧЕМОДАНЧИКЕ, ДАЙ Я ПОМЕРЮ ТВОЙ ПУЛЬС, ДАЙ ПОМЕРЮ ТВОЮ ТЕМПЕРАТУРУ, ДАЙ ПОМЕРЮ ТВОЕ НИЖНЕЕ БЕЛЬЕ, ДАЙ, ДАЙ, ДАЙ СЮДА ДЖИМ, КАКОГО ЧЕРТА ТЫ НЕ ПОМЫЛ РУКИ КОГДА ПРИШЕЛ НА КОРАБЛЬ, И НЕ САДИСЬ В КРЕСЛО МЫ ЕГО ЕЩЕ НЕ ПРОДЕЗЕНФИЦИРОВАЛИ, НЕ БЕРИ В РУКИ ТРИБЛЯ ОН МОЖЕТ БЫТЬ БЛОХАСТЫМ, НЕМЕДЛЕННО ОТОЙДИ ОТ ЭТОЙ ЖЕНЩИНЫ ОНА МОЖЕТ БЫТЬ ТОЖЕ, ПОКАЖИ ЯЗЫК ТЫ ИЛИ ОПЯТЬ ЕЛ ФЛОМАСТЕРЫ ИЛИ ЦЕЛОВАЛСЯ С ОРИОНКОЙ ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ ЧТО ХУЖЕ, ВКОЛЮ СЕБЕ НЕМНОЖКО СЕДАТИВНЫХ ТЕБЕ ВСЕ РАВНО НЕ ПОМОГАЕТ, КАК ТВОЙ ЛЕЧАЩИЙ ВРАЧ НЕ РЕКОМЕНДУЮ ВЫХОДИТЬ В КОСМОС БЕЗ СКАФАНДРА ТЫ НАХРЕН СПЯТИЛ ДЖИМ, ПОЖАЛУЙСТА СКАЖИ ЧТО ТЫ ЭТО НЕ ЕЛ, КТО ВЫПИЛ ВЕСЬ МЕДИЦИНСКИЙ СПИРТ ЧТО ВЫ ВСЕ НА МЕНЯ ТАК СМОТРИТЕ, ЕСЛИ НЕ ХОЧЕШЬ УЗНАТЬ ЗАЧЕМ ЭТА РЕЗИНОВАЯ ТРУБКА НЕМЕДЛЕННО ПОЛОЖИ МОЙ КУСОК ПИЦЦЫ НА МЕСТО, Я ПОСМОТРЕЛ ТВОИ АНАЛИЗЫ ДЖИМ ОНИ ОЧЕНЬ ПЛОХИЕ ОЧЕНЬ ВИДИМО ТЫ УМЕР, ЭТО СЛУЧИЛОСЬ ПОТОМУ ЧТО ТЫ НЕ СЛУШАЛ НИ МЕНЯ НИ СВОЕГО ЛУЧШЕГО ДРУГА НИ СВОЕГО ЛЕЧАЩЕГО ВРАЧА А ЭТО ВСЕ ЕЩЕ Я НИ ДАЖЕ СВОЕГО ПЕРВОГО ПОМОЩНИКА А СЛУШАЛ ГОЛОСА У СЕБЯ В ГОЛОВЕ СЕЙЧАС Я ЕЕ ТАК ПЕРЕБИНТУЮ ЧТОБЫ ЭТОГО БОЛЬШЕ НЕ ПОВТОРИЛОСЬ, А БУДЕШЬ СПОРИТЬ ОСТАВЛЮ БЕЗ СЛАДКОГО НА ОСНОВАНИИ ДИАГНОЗА НЕИЗЛЕЧИМОГО ДЕБИЛИЗМА, А ТЕПЕРЬ УГАДАЙ ЗАЧЕМ Я ПРИНЕС ВАЗЕЛИН, СУДМЕДЭКСПЕРТИЗА ТУТ УЖЕ НЕ ПОМОЖЕТ УХУРА ЖГИ.

господи а. хочу и гогочу. все записки космического врача. барсик должен сожрать все записки космического врача. опять с восьми утра рву копытом тумблер.
Главное было Кали не заразить. Сидели вчера вечером, сидели, а потом как вдруг пришло:
- КАЛИ ДА ЭТО ЖЕ КИРК И МАККОЙ.

В скафандрах.



хочется фиков, но джальд уже всю прочла. не знаю, как жить дальше.

@темы: Боунс/триббл

---

Журналист: Вы можете описать цвет глаз Криса [капитана Кирка]?
Закари Куинто: Лазурь. Бомбейский сапфир. Глубокая часть бассейна. (с)

@темы: анянячешки, полкоробки зефира, Боунс/триббл

---

19.05.2013 в 15:54

Пишет  Anahoreth:

Имя Доктора.
Итак, я посмотрел последнюю на сегодня серию "Доктора Кто" с претенциозным названием "The name of the Doctor". Показ сериала закрыт до ноября, нам же остается только обсуждать и строить теории.
Внимание, ниже располагается минное поле из спойлеров, будьте осторожны!
Первое и самое главное- название серии. Оно, конечно же, себя не оправдало. Было бы глупо рассчитывать на то, что Моффат вот так просто раскроет главный секрет Доктора, да еще заранее всех об этом предупредит в названии, но все же до последнего хотелось верить, что он не настолько жирный и наглый тролль. Все-таки настолько. Можете быть спокойны, настоящее имя Доктора не упоминается. Ривер называет его, но делает это за кадром, так что зритель остается в неведении. Более того, хоть имя Доктора и было произнесено вслух- ничего страшного не произошло. То есть да, по ходу сюжета это привело к тому, что Доктор чуть было не канул навсегда в Лету, прихватив с собой половину Вселенной... Но серьезно, мы что, ПРАВДА должны верить, что вот сейчас Доктор умрет, а Вселенную поделят далеки, киберлюди и Мастер? Мы СЕРЬЕЗНО должны переживать за все происходящее, хотя очевидно, что это все равно будет предотвращено? Помнится, ранее в сериале говорилось, что, когда будет дан ответ на вопрос "Доктор кто?", наступит просто таки непоправимый адский кошмар. Кошмар не наступил, Вселенную в очередной раз спасли, и... И что? Накал атмосферы не действует, если мы знаем, что все закончится победой хороших парней. А мы знаем, мы прекрасно знаем, что это не конец сериала, Доктор не умрет и Вселенная не обречена. Так зачем было устраивать весь этот цирк?
Непосредственно о происходящем. Я неверно выразился. Это не цирк, это, скорее, театр кабуки. Все время, каждое мгновение серии происходит что-то эпичное. Какой-то лысый актер, похожий на того, что будет играть Носорога в грядущем "Человеке-Пауке-2", говорит, что величайший секрет Доктора раскрыт, друзья Доктора устраивают совещание, их похищают, Доктор плачет, Доктор идет туда. где ему нельзя появляться- на свою могилу, там стоит огромная умершая ТАРДИС, там есть потайной ход в самом очевидном месте, там есть живая галлюцинация Ривер... Это полное безумие. Серия не нанизана ни на какую идею, это просто набор событий, которые должны выглядеть захватывающе, вот только они с этим не справляются. Чтобы я почувствовал атмосферу, мне, во-первых, нужно дать на это время, а во-вторых, нужно убедить меня, что все происходящее к чему-то ведет. Здесь все ведет к могиле Доктора, к месту его последней битвы. Круто, не так ли? Нет, не так. Герои пробегают через все это, едва останавливаясь. Вот уже вход в гробницу открыт, Великий Разум, который вроде как не имеет телесной оболочки, но в то же время вполне способен хватать и бить, шагает во временной вихрь Доктора, убивает его во всех временах и пространствах... Опять же, как он его убил? Великий Разум говорит:"Я перепишу каждый момент твоей жизни". Не думаю, что все так просто. Если он и правда мог переписать всю жизнь Доктора, почему бы ему, например, не написать что-нибудь в духе:"Доктор шел по стройке без каски, и тут ему на голову упал кирпич. Конец". Как именно он убил Доктора, даже нет, всех Докторов? Очевидно, он не мог просто переписать историю человека, с жизнью которого связана вся Вселенная, он мог ее подправить. Но опять же, как именно он ее подправил? Что, Доктор ни разу не оказал сопротивления? Вы хотите мне сказать, что Доктор, который миллионы раз побеждал далеков, киберлюдей, который остановил Войну Времен и вышел из нее единственным победителем- он был остановлен каким-то мутным пришельцем, который даже не может определиться, осязаем ли он? Откуда это взялось?
И откуда взялась идея о том, что только Великий Разум догадается, как вернее всего уничтожить Доктора? Что, за все время сериала никто больше не подумал о такой возможности? Или Мастер, который вообще был другом детства Доктора, не сообразил, что, вскрой он его гробницу и шагни в вихрь, смог бы навсегда покончить со своим заклятым врагом? Мастер же, в конце концов, тоже был таймлордом, он бы уж наверняка выжил в этом вихре, раз выжила ничем доселе не выдающаяся Клара!
И, потому что всего этого мало, под конец нам показывают то, что породило целую бурю теорий относительно происходящего. Во временном потоке Клара встречает неизвестное воплощение Доктора. Одиннадцатый комментирует это так: "Это я, но это не Доктор". В то же время сам незнакомец говорит: "Все, что я сделал, я сделал, не имея выбора. Во имя мира и здравого смысла". Очевидно, все сводится к тому, что когда-то в истории этого вечного путешественника во времени и пространстве было его воплощение, совершившее нечто настолько отвратительное, что другие воплощения отреклись от него. На самом деле, я, как и, думаю, тысячи других фанатов, сразу подумал про Валеярда, но увы, присмотревшись, понял, что сходств особо-то и нет. Да и вряд ли бы Валеярд стал оправдываться, что он сделал и был ли у него выбор. Возможно, неизвестный- то самое воплощение, что положило конец Войне Времен. Тогда это бы объяснило фразу про выбор и здравый смысл: тогда Доктору пришлось уничтожить несколько могущественнейших рас, включая свою собственную, чтобы спасти остальную Вселенную. Можно допустить, что это воплощение Доктора было между Восьмым и Девятым, то есть нынешний Одиннадцатый на самом деле Двенадцатый. Это все подходит практически идеально, даже слишком. Драмой Доктора по поводу Войны Времен нам мозолили глаза аж с начала перезапуска сериала. Если все вновь сведется к ней- это будет очень, очень большим разочарованием. Ну и, учитывая эпизод "Конец времени", Десятый Доктор фактически вновь обрек свою расу на вечное пребывание в Ловушке Времени, но, тем не менее, от псевдонима не отказался. То есть, Война Времен едва ли является достаточно ужасающей, чтобы Доктор отрекся от одного из своих воплощений. Наконец, возможна версия о том, что неизвестное воплощение Доктора случилось непосредственно до того, как он назвался Доктором, то есть еще на Галлифрее. Но встает вопрос: что он мог в то время сделать настолько ужасного? К тому же, финальная фраза Мэтта в ответ на заявление про мир и здравый смысл -"Да, но не во имя Доктора"- намекает на то, что это воплощение уже носило имя Доктора, но каким-то образом предало его. Возможно, Неизвестный- это будущий Доктор, то есть то страшное событие еще не свершилось. Но, даже если так, почему Клара не видела его жизнь так же, как жизнь других Докторов? Ведь, опять же, была фраза о том, что в этом Вихре- все прошлое, настоящее и будущее Доктора. Тогда Клара без труда могла бы увидеть его грядущее воплощение, но нет, она увидела лишь Неизвестного. Если он все-таки как-то связан с Войной Времен, это можно объяснить тем, что тогда на всех уровнях пространства и времени произошло ужасное искажение, поэтому, возможно, жизнь Доктора разделилась на "до" и "после", исключив "во время", что и привело к его регенерации в Девятого.
Все это ведет к тому, что нас ожидает либо самая оригинальная развязка, либо самая очевидная, потому что никакими промежуточными объяснить происходящее невозможно.
Ну и наименее значимое в этой серии- раскрыт секрет Клары. Ура-ура and stuff. Мне, в общем-то, безразлично, потому что я оказался глубоко разочарован тем, что все снова объяснили временными вихрями, как уже было с Bad Wolf-ом. Самоповтор- это плохо. Да, в тот раз это был один временной вихрь, а теперь это... другой временной вихрь, полагаю, так что теоретически это, наверное, имеет смысл. Полагаю. Теоретически. Наверное. С этого момента мне лично совершенно плевать, что там будет с Кларой в будущем. Она стала вторым человеком, который нарушил все возможные законы Вселенной Доктора, вмешался в пространство и время, и, так же как и первый, выжила без каких-либо последствий. Все счастливы и довольны. До ноября. Нет, мне совершенно плевать, что с ней будет дальше. Она- ноль, пустышка, сценарная безделушка. Все нагнетание тайны свелось к самому натянутому и невразумительному объяснению в истории, к тому же, по ее собственному признанию, она выполнила свою задачу. Она спасла Доктора. Можете вычеркивать ее из сценария, она свою роль отыграла.
Итак, подытоживая, что можно сказать об этой серии? Это одна из самых эпохальных, сумбурных, претенциозных, бессмысленных и запутывающих историй за время всего сериала. С ней сравнится, разве что, только "Dimensions in Time", но это все-таки был спешл, а не полноценная серия. Унылый парад безликости, должный вызывать чувство кардинальных изменений... "После этой серии ничего не останется прежним"... Да все таким и осталось! Да, мы узнали секрет Клары, да, у Доктора -o Jesus, вы должны быть шутите!- есть некая опасная тайна. И что? Что дальше? Где те "глобальные изменения"? Где они? Какой был прок в этом, кроме сценарного заигрывания? У меня складывается ощущение, что Моффату,в общем-то, совершенно безразлично, как отвечать на свои же вопросы, главное- как можно более эпично задать их. А с ответами как-нибудь сложится. У нас же есть Временной Вихрь и Война Времен! Да можно хоть Винни-Пуха ввести в сюжет, объясним тем, что Война Времен повредила временной поток Доктора, все равно никто ничего не поймет! Моффатские сюжеты все больше напоминают мне сериал LOST, где от серии к серии происходило что-то крайне загадочное, крайне масштабное, но в итоге все сводилось к самым банальным, до боли предсказуемым объяснениям. Зачем все это в "Докторе Кто"? Да, согласен, можно и даже нужно иметь некую сюжетную арку, которая будет проходить через весь сезон. Но! Зачем совать сюжетную арку в каждую серию? Это "Доктор Кто", вернитесь вы хоть на пять минут к истокам, отодвиньтесь от этого загнанного, как дикий зверь в угол, Доктора, который плачет, который в панике, который не знает, что ему делает и которого все вокруг спасают. Вернитесь к корням! К Четвертому, у которого всегда был гениальный план по спасению Вселенной, к Шестому, который никогда никого не боялся и всегда был весело самонадеян, к Девятому, в коне концов, который ни на йоту не сомневался, что сможет спасти тех, кто ему дорог, и даже в минуту полного отчаяния, когда его окружила орда далеков, не побоялся смерти, не стал в страхе зажмуриваться, а просто встал и приготовился к смерти. Зачем столько безысходности? До определенных пор, смотря сериал, я думал:"Что бы ни случилось, Доктор всегда придумает выход, потому что он- межгалактический, мать его, гений, и всегда выпутывается из передряг". Сейчас я думаю:"Что бы ни случилось, кто-нибудь придет и в последний момент спасет Доктора". И смотрите-ка! Доктор паникует в страхе перед смертью, но к нему на помощь приходят Ривер и Клара! Это. Просто. Тупо! Я не хочу видеть своего героя беспомощным и скорчившимся от боли и ужаса! Моффат, посмотри "Звездные Врата"! Там герои всегда, во всех ситуациях смотрели врагу в глаза и насмехались над ним. Когда Тил'Ка пытали на вражеском корабле без шанса на спасения, когда его предали те, кому он верил, он плакал или бился в истерике? Нет! Что он сказал? Хммм, дайте подумать. Кажется, "я умру свободным". А что там рассказывал врагам Шепард, так же будучи в плену без шанса на то, что его найдут и вызволят? Кажется, про то, что на его родной планете очень много "Старбокса". Это герои! Они смелые, они умные, они остроумные, они никогда не отчаиваются. Смотря на них, примиряешься со своими проблемами, думаешь:"Да ладно, разве ж это проблемы? Те ребята каждую неделю Галактику спасают, а это так, мелочи". Доктор же последнее время превратился в размазню, который совершенно потерян и не знает, что делать в экстремальных ситуациях. И нигде, нигде это не заметно так, как в этой серии. В кого ты превратился? Что Моффат сделал с тобой? Зачем он стал посылать на твою голову все кары египетские, выставляя против тебя таких врагов, чтобы ты уж наверняка оказался бессилен перед ними? Господи, как же меня разозлила эта серия! Пойду я в магазин.

@темы: 9, 10, 11

---

20.05.2013 в 01:59

Пишет  Элайджа Бейли:

[0:43:35] джальд: ебаный стыд вообще, мрвл фэмили коснулась стартрека
жили себе киркоспоки, сулучехов и маккой чехов
мрвл балаганом привез кирк/маккой, скотти/чехов и урчит как котёнок
[0:44:21] Белка: причем замечу, упоротые каноноёбы набежали в ребутный мувиверс, обмазываются им, повизгивают и испускают любовь во все стороны



Кову у меня теперь для всего.



ОЧЕНЬ ЛЕНЬ ВСЁ ВЫЧИТЫВАТЬ.
Надо написать пост о своих отношениях с СТ-фандомом. Следующий. Этот слишком важный.

Написал Белке Скотти | Чехов:

***
Чехов похож на компьютер: он дьявольски умён, этакая ходячая энциклопедия, и ровно так же глуп. Когда-нибудь он станет прославленным капитаном, быть может, даже адмиралом, если до этого его не перемолет в мясорубке сложных межличностных отношений.
(Капитан тоже знает кучу всякой ерунды, но он преподносит эту информацию играючи, бравируя - называет космические станции ойкумены на А, чтобы соблазнить хвостатую девицу в баре, на спор выдаёт все элементы таблицы Менделеева, перечисляет Маккою симптомы чахотки с какой-то планетки класса М, просто чтобы тот убрал от него своей гипошприц (чёрта с два Маккой убирает, напротив, вдавливает иглу в капитанскую шею с какой-то мстительной силой).
Чехов делает всё то же самое с неуклюжестью полуторамесячного щенка.
Кроме втыкания гипошприцев, конечно.
Слава богу).
- Мистер Скотт! - восторженно начинает Чехов, и Скотти едва не падает со стула от неожиданности. - А вы знали, что в действительности бигли были выведены в России специально для царской семьи...
Скотти в упор не понимает, как можно быть настолько умным, но при этом продолжать коверкать добрую половину английских звуков. Когда Чехов волнуется, его речь спотыкается и трясётся, будто попавший в ионный шторм шаттл.
А волнуется Чехов всегда.
- Какого, с позволения сказать, чёрта ты тут забыл, энсин? - ворчит Скотти. Он больше злится из-за того, что Чехов застукал его спящим за столом, чем из-за самого наличия Чехова в инженерном отсеке.
Лицо Чехова трагично вытягивается.
- Мне нельзя? - неуверенно говорит он: несчастные английские звуки расползаются, а не успевшие удрать - грубеют, теряют плавность. - В уставе ничего не сказано, но если мне нельзя...
- Тебе можно! - орёт ему вслед Скотти. - Просто ты мог постучать, не знаю, уронить что-нибудь, прежде чем пугать меня до полусмерти, господь милосердный...
Уговаривать Чехова не нужно. Он уже приземляется на соседний стул, и Скотти, мученически вздохнув, готовится слушать двухчасовую лекцию о выведенных специально для русской царской семьи биглях.

***
Иногда Скотти таскает за собой Чехова по инженерному отсеку - хотя, вернее сказать, это Чехов таскается следом за Скотти.
Сам он не против: все инженеры знают внутренности Энтерпрайз как свои пять пальцев, и порой Скотти просто разрывает от желания рассказать, насколько же прекрасен его корабль.
- Это ядро, - гордо говорит Скотти, показывая на пульсирующий свет, надёжно скрытый за антирадиационным куполом. - Сердце Энтерпрайза. Его душа.
- Я знаю, что такое ядро, - отвечает Чехов и без перехода выдаёт целую энциклопедическую статью - так быстро, что Скотти едва успевает его прервать.
- Хватит, хватит, боже мой, - в панике говорит он, - это не экзамен, хватит.
Его немного задевает то, что Чехов знает о варп-двигателях больше, чем он сам.
- Теория - не всё, - ворчливо замечает Скотти. - А вот если случится что-нибудь непредвиденное? Если ты останешься один на весь отсек, Павел? Сможешь справиться с этим красавцем?
Чехов аж бледнеет.
- Я не инженер, - бормочет он.
Скотти становится совестно.
- А хотел бы быть? - спрашивает он с намеренным равнодушием в голосе. - Всему тебя, конечно, не научишь, очень много тонкостей, сам понимаешь, быть инженером - это тебе не пустяки, но кое-чему я бы, пожалуй...
- Да! - выпаливает Чехов с таким восторгом, словно он не энсин Энтерпрайза, а девица на выданье, которой Скотти только что сделал предложение. - Да, мистер Скотт, я был бы счастлив, спасибо!
От такого бурного восторга Скотти даже теряется.
- И можете называть меня Пашей, сэр! - припечатывает Чехов. В ответ на озадаченный взгляд Скотти он добавляет: - Это уменьшительная форма от "Павла". Это как, не знаю, ваше имя ведь Монтгомери? Это как назвать вас, эм, "Монти".
- Пожалуйста, называй меня Скотти, - с умоляющими нотками в голосе просит Скотти.
Он не планировал переходить с Чеховым на короткую ногу (они ведь даже не пили вместе) - трудно отказать себе в возможности побыть "мистером Скоттом" хоть для кого-нибудь, кроме отмороженного Спока (словно на Дельта Веге околачивался не он сам, а это остроухое хладнокровное), но перспектива стать "Монти" так ужасна, что Скотти моментально забывает о тщеславии.

***
Скотти и не планировал пить с Чеховым - сколько этому Чехову лет? Шестнадцать? Он выглядит на шестнадцать, а за спаивание шестнадцатилетних (даже из репликатора) можно здорово получить. Можно было бы, если бы капитаном Энтерпрайза был не Джеймс Тиберий Кирк.
- Мне семнадцать, - обиженно замечает Чехов.
- Сколько-сколько? - переспрашивает у него капитан. - Пятнадцать? А выглядишь на все четырнадцать.
Скотти уверен на девяносто процентов, что Кирк знает личные дела своего экипажа наизусть, всех, каждого, от места рождения до перечня аллергических реакций (Кирк при нём перечислил Маккою все детские болезни Ухуры, то ли чтобы избежать кары гипоспреем, то ли чтобы заставить Ухуру покраснеть.
- Какого чёрта, - возмутился Маккой, - это информация доступна только медицинскому персоналу.
- Ну ой, - ответил капитан. - Хочешь, переоденусь в синее?).
Остаётся только гадать, где капитан Джеймс Тиберий Кирк раздобыл нереплицированную русскую водку.
Русская водка, по мнению Скотти, - это ужас и кошмар. Её следовало бы запретить, но Чехов выглядит счастливым, а Скотти давно уже пришёл к выводу, что счастливый Чехов ему нравится куда больше Чехова несчастного.
(Хотя бы потому, что счастливый Чехов не ноет и не строит оленьи глаза, что недостойно звания энсина Энтерпрайза).
- Пайк с тебя шкуру сдерёт, - доверительно говорит Скотти.
Кирк улыбается так, что у Скотти начинают болеть скулы.
- Он не узнает, разве что Спок ему расскажет... Да брось ты, Скотти, так говоришь, словно не учился в Академии. Всех в Академии спаивают - тебя спаивали, меня спаивали, Чехова тоже наверняка, а, энсин? Энсин? Смир-рно!
Чехов комично выпрямляется, на ходу теряя способность контролировать собственные конечности. Кирк злодейски хохочет, Чехов пытается выглядеть обиженным, но через пару мгновений начинает улыбаться сам.
- Нас не атакуют толпы злобных клингонов, небо над нашими головами чистое и спокойное, как сказал бы Боунс - ад в обёртке из тьмы и пустоты, зато безопасный и тихий. - Кирк потягивается. - В свободное от дежурства время мы должны заниматься тимбилдингом, правильно? Вот этим мы и занимаемся. Расслабься, Скотти.
Скотти вздыхает.
- По-моему, кое-кому достаточно тимбилдинга на сегодня, - говорит он, указывая на Чехова, который дремлет, положив подбородок на ладонь.
Коварству капитана нет пределов.
- Оставляю его на тебя, - ухмыляется он, быстро и тихо выскальзывая из своего кресла. - Жду утром снимков со страдающим от похмелья Чеховым. Спокойной ночи!
Он исчезает из инженерного отсека с завидной скоростью, Скотти остаётся только послать ему вслед приглушённое проклятье.
- Капитан, - патетично говорит он спящему Чехову. - А ведь старая шотландская мудрость гласит, что корабль не должен страдать похмельем без своего капитана...
Он с сомнением оглядывает Чехова, голова которого уже сползла с руки на столешницу. Позади него мягко светят синие огни отсека, очерчивая буйные чеховские кудри. Он выглядит умиротворённым.
Скотти охватывает нетрезвое умиление.
- Ладно, - ворчит он, - так и быть. Хочешь спать здесь - валяй. К утру ты покроешься инеем.
В инженерном отсеке холодно - пожалуй, это самое холодное место на корабле. Скотти сдаётся и накидывает на Чехова одеяло спустя пару минут бессмысленных нарезаний кругов по каюте.

***
Самое отвратительное здесь то, что похмельем наутро страдает только Скотти. Хуже этого только невыносимое предательство Чехова: Кирк получает снимки с растрепанным, измученным Скотти ещё раньше, чем оный успевает продрать глаза.
В ответ Кирк присылает им фото жизнерадостного себя и пометку, что дежурство начинается через двадцать минут. У этого парня, тоскливо думает Скотти, жалость отсутствует как явление.
Машины гудят, их гудение заглушает звонкий голос Чехова.
- ... я всегда таким был - быстро пьянею, зато утром ничего не болит!
Он аж светится. От этого неуёмного свечения у Скотти начинают болеть зубы.
- Кофе! - объявляет Чехов. - Не из репликатора! Капитанский.
- Утром я немного почитал, - счастливо продолжает он, полностью игнорируя многозначительные взгляды Скотти. - Думаю, теперь, даже если я останусь один на весь инженерный отсек, корабль будет работать.
- Лучше бы ему работать, - ворчит Скотти. - Если ты сломаешь мой корабль, я...
Придумать достойное наказание ему не удаётся, и он оставляет это дело на фантазию Чехова.
- Наш корабль, - провозглашает Чехов, и от негодования у Скотти кофе проливается через ноздри. - Ладно, я пойду в свою каюту, - продолжает Чехов. - Увидимся вечером!
Похоже, выбора у Скотти просто нет.

***

Написал в рамках адского флэшмоба, который начался ТУТ и продолжился тут (никого не забыл, котаны?) про Маккоя, которому не удалось удрать от торпеды-дуры, НЕ СВЕЗЛО, ну вы поняли:

***
Джим завёл привычку во время разговора смотреть не в лицо Маккою, а на его руку. Любой человек поэтичнее отводил бы глаза, а этот - пялился, будто отливающий серебром металл был последней реальной вещью в окончательно сбрендившем мире.
Поначалу Маккой многозначительно шевелил пальцами - неразработанные пока шарниры тягуче и едва различимо шипели, пощёлкивали, больше фантомное ощущение, чем действительность, - но Джима это едва ли смущало. Он только поднимал глаза на мгновенье, непонимающе хмурился, прежде чем снова уставиться на руку.
- Не больно? - спросил он.
- Не больно, - сердито ответил Маккой.
Раньше он мог хотя бы закрыться в медотсеке - теоретически, потому что не было ещё двери, способной остановить Джеймса Тиберия Кирка. Теперь - до пятилетней миссии всего ничего - им абсолютно нечего было делать, а праздность действовала на Джима разлагающе.
- Пообещай мне, что не прикончишь себя до начала миссии, - сказал Маккой.
Джим отвёл взгляд от толпы пьяных кадетов и ответил, обращаясь, само собой, к руке Маккоя, а не к нему самому:
- О чём ты, Боунс?
- Ты - маленький селфдеструктивный ублюдок, - тихо ответил Маккой, - которому проще позволить себя избить, чем понять, что в... этом, - он шевельнул пальцами, - нет твоей вины. Твоя психика - чёртова чёрная дыра, к которой даже пытаться подойти - гиблое дело.
Джим уже порядочно выпил, его глаза нездорово блестели.
- Ты постоянно мне это говоришь, и я всё ещё жив, - огрызнулся Джим и вдруг замолк, как обрубило. Он поднял глаза на лицо Маккоя и очень быстро их опустил, то ли растерянно, то ли смущённо.
- Чёрт возьми, Боунс, - прошептал он, - ты мой врач, а не психоаналитик.
С этими словами он попытался улизнуть, но Маккой схватил его за рукав куртки.
- Никакой. Необдуманной. Ерунды. Слышишь меня?
- Я слышу тебя, - ответил он и повторил: - Я тебя слышу.
Маккой разжал пальцы, поняв, что схватил слишком сильно. Была бы кожа, а не куртка - остались бы синяки.
Джим уже растворился в толпе, ловко и умело пробираясь меж извивающихся под музыку тел.
Под пальцами Маккоя хлопнул и рассыпался стакан. Поймав на себе сочувствующий взгляд бармена, он выругался.

Один из профессоров в Академии говорил, что нет лучшей панацеи от дурных воспоминаний, чем космос.
Профессор этот был невероятно старым, тщедушным и сгорбленным, из породы старых циников. Только теперь Маккой понял, что он имел в виду: после заварушки с Ханом ему перестала сниться бывшая жена - он мог не вспоминать о ней вовсе, хотя когда-то думал, что этот разрыв оставил на нём рану, которая не заживёт никогда. Вместо Джоселин Маккою теперь снилась взрывающаяся торпеда и мёртвый Джим. Иногда он умирал от взорвавшейся торпеды. Иногда - на хирургическом столе, на руках Маккоя. Иногда он просто лежал на кушетке, с кожей, лопнувшей от радиации, а потом садился и молча смотрел перед собой кровоточащими глазами.
Однажды ему приснилась поминальная служба. Торжественную речь читал Пайк, такой же мёртвый, как и лежащий в гробу Джим.

Джим вернулся под утро, страшно пьяный, с разбитым лицом. Судя по всему, кто-то грохнул о его лицо бутылку.
- Твою же мать, - злобно рявкнул Маккой.
- Я солгал, - ответил ему Джим, и Маккой втащил его в комнату, под лампу, и с силой сдавил его подбородок пальцами левой руки. Джим не вырывался, зато пытался говорить: - Мы подрались, а потом они угостили меня выпивкой.
По крайней мере это объясняло, почему после выброса адреналина он не протрезвел.
Маккой старательно изучил глубокий порез - Джим не шевелился. Он вздрогнул только раз, когда пальцы коснулись кожи.
- Холодно, - удивлённо сказал он.
- Потому что это металл, умник.
- Я думал, там есть... мннн... терморегуляция.
- Есть, - не стал спорить Маккой. Джим вздрогнул, когда он впрыснул ему в шею противостолбнячное. - Но ты этого не заслужил.
Меньше всего Маккой ожидал, что Джим притихнет: он не возмутился ни когда получил второй укол, ни когда Маккой принялся обрабатывать рану. Когда он отпустил Джима, на его подбородке красовались два красных пятна в тех местах, где кожи коснулись пальцы.
- Свободен, - проворчал Маккой.
Джим не двигался.
- Нет, - ответил Маккой раньше, чем услышал вопрос. - Нет. Проваливай. В общежитии полно свободных комнат.
- Тут есть диван.
- Нет, - повторил Маккой, уже поняв, что битва проиграна.

Он не слышал, как Джим сходил в душ, и как он потрошил казёный шкаф в поисках подушки, но проснулся моментально, стоило ему услышать голос.
- Мне жаль, Боунс.
Маккою хотелось бы описать, насколько жаль ему самому, и насколько страшно и дурно от одной только мысли, но они наверняка имели в виду разные вещи.
Он промолчал.
- Тебе было страшно? Тогда, перед торпедой?
- Как никогда в жизни, - хрипло ответил Маккой. - Почти.
Он уже не спал, просто лежал с закрытыми глазами.
Солнце наверняка взошло, но окна были затянуты экранами, и в комнате стояла тьма.
Кровать Маккоя прогнулась, но он не сдвинулся с места, только попытался убрать руку, но Джим её удержал. Пальцы у него были холодными - это Маккой почувствовал, когда Джим прикоснулся к месту, где смыкались плоть и металл.
У протеза был один плюс: на пальцах стояли датчики, фиксирующие пульс. Сердце Джима колотилось как ненормальное, но оно всегда билось чуть быстрее нормы.
- Один из парней, с которыми я познакомился, сказал, что у его сестры стоит протез ступни. Есть технология, позволяющая наносить на металл искусственную кожу. Её нога, так он сказал, выглядит совсем как настоящая.
- Я врач, Джим, - почти не размыкая губ, ответил Маккой. - Я знаю это.
Больше Джим ничего не говорил, только ощупывал руку, будто впервые в жизни. Маккой не мог чувствовать его прикосновений, он просто знал о них - их фиксировали датчики, тысячи датчиков, вплавленных в металл, ювелирная, чёрт возьми, работа. Это убаюкивало. Если Джиму хотелось сидеть в изголовье его кровати и держать его за руку - кем был Маккой, чтобы его останавливать, тем более, что присутствие Джима отгоняло кошмары.
По крайней мере, ту их часть, что включала в себя гроб, кровоточащие глаза и растрескавшуюся от радиации кожу.

@темы: Боунс/триббл

---

не могла позволить себе лечь спатьт, не посмотрев доктора

споойлерс

временные линии переписаны! вот прямо вот у нас на глазах! бабац - и клара во всем олдскуле и по всей временной линии доктора, теперь и навсегда! ну охуеть теперь.
Ривер! моя божественная женщина! о Ривер! и Одиннадцатый. Любовь, любовь!
Трензалор.
Валиярд! честно погуглила это имя, привет от Шестого Доктора. Надо срочно сомтреть олдскул, очень надо.
Ривер, пьющая шампанское... поцелуй с Ривер! фейковое надгробие, о Ривер.
про Джона Херта, конечно же, ничего не поняла - но почитала комменты в соо. Так вот, это, оказывается "лост докта", та самая регенирация, что уничтожила Галлифрей. А я думала, это было 9! Но нет - 9 возник ровно после разрушения Галлифрея. Так же это не мог быть 8 - потому что его мы видели в киношечке. Итого, Джон Херт - это 8,5 (или как его хорошо прозвали в комментах - Доктор 9 и три четверти (потому что ну Олливандер же)
И все объяснили про Клару. И бедный Доктор. И нет, не могу! И Джон Херт! И что это было ваще?! И ждать теперь до 23 ноября?! ааааааааа

отличная серия, короче, спасибо, Моффату за наше счастливое отрочество.

@темы: 9, 10, 11

---

Сходила вчера на Стартрек. Воувоу, сколько-сколько там всего!

спойлеры

Во-первых, начало картины происходит на планете Нибиру *писк, восторг*. Невыразимо голубые-голубые глазища Кирка. КАМБЕРБЕТЧ. Его поддельное имя -- Джон Харрисон, а на самом деле -- это -- ТАДААМ! -- Хан! Только мне приходит на ум Харрисон Форд, который играл Хана Соло? Легендарный красивейший Энтерпрайз. Саймон Пегг в роли Скотти! Микки из "Доктора"! Хан Камбербетч, разносящий Лондон. Лейтенант Ухура, разговаривающая на клингонском. Леонард Нимой в роли Спока-с-Нового-Вулкана-из-Прошлого. Карл Урбан в роли Боунза. Триббл! Спок, который смог сдержать эмоции, когда умирала его планета, но взорвавшийся болью и криком, когда умирал Кирк. И это прикосновение через стекло -- ладонью и вулканским приветствием! Ойййё, оййёёё! А еще нам повезло попасть на фандомный просмотр, так что ползала аплодировало, свистело, смеялось, кричало и мурчало awwww в самых нужных прекрасных моментах. Фильм фанатам от фанатов.

чудесный бонус (особенно хорош Спок, который внезапно девочка, и пацан, полпесни тыкающий пальцем в стену)


Очень хорошо, что сходила. Мне просто необходимо было что-то такое яркое, цветное, фееричное, доброе, вечное, светлое и бессмысленное. Голливуд! Стартрек! Камбербетч, утеревший нос Локи, ну и прочие поняши. А все почему? Потому что последние несколько недель я упарывалась исключительно русскими фильмами, среди которых внезапно оказалось очень много хороших. Но русские хорошие фильмы они же совсем не такие как западные -- они настолько насыщенные, настолько реальные, темные, тяжелые (даже если светлые и радостные), что их невозможно смотреть таким залпом. Я это поняла, когда после просмотра гениальных "Утомленных солнцем" и мощного до мороза по коже "Все началось в Харбине" (20 лет за 5 часов -- не отойти, ни пописать, чаю налить невозможно -- потому что там слишком жизнь, и не показывают ни крови, ни трупов, ничего нарочитого, но такая не выпячивающая себя, привычная, как дыхание, как вода, как посолить суп -- историческая русская боль, что перехватывает дыхание, в конце уже начинаешь беззвучно кричать, как рыба, задыхаясь, открывать и закрывать рот, и держишь себя руками, как Цинциннат - страшно! страшно!) всю ночь лежала в горячке и кошмарах: снился наползающий, как облако Сталин, и что-то страшное, проснулась в холодном поту от автомобильной сирены от ужаса, что начался арт-обстрел. Короче, стала чувствовать себя, как Лилу Даллас мультипаспорт из "Пятого Элемента", когда она скачивала себе в мозг информацию про человеческие войны. И несмотря на то, что там было много светлых, смешных, забавных фильмов (русские смеются -- от всей души, все делают от души, хохочешь до колик и умиляешься, как букету котят) -- но так над всем довлеет эта русскость, что ее невозможно не разбавлять какой-то пошлостью (в хорошем смысле этого слова: ну типа, как нельзя все время читать только Достоевского, надо оставить время и для Донцовой), чтобы разгрузить мозг. И так меня шарахало эти две недели -- гордостью за мою страну, болью за мою страну, ужасом за мою страну, любовью к моей стране, -- что, кажется, от души остались только дымящиеся угли. Хожу теперь и улыбаюсь, как героиня какой-то из русских книг.

И кстати, я ничуть не имею в виду, что Страртрек -- пошлость, да к тому же бессмысленная. Это в том смысле, что не содержит в себе СМЫСЛА капсом, от которого вешаешься, а такая приятная наркотическая безыдейность. От него все плывет, как от таблетки экстази, а от русских фильмов -- будто тебе томиком Блока заехали по затылку -- и звезды, звезды кругом...

@темы: кино. жизнь., снег.фм, Боунс/триббл

---

Только Море можно, только Мора может писать на эту тему, касаясь их светлых ярких живущих (почти придуманных) образов -- как раны языком. Только она знает, как не наделать грубостей, как не спугнуть мое воображение как пугливого олененка, как нетвердо и ласково приманить куском соблазнительной соли, чтобы я закрыла глаза и не смогла противиться, не смогла. Больше ни у кого не получается про них -- другие как слоны в посудной лавке, как ни стараются, все рушится и бьется, валится с полок, они слишком грубые и большие, как дети, которые убивают бабочку, восхищенно сминая ее в кулаке. Вот Мора умудряется так тонко и нежно схватить ее за крылышки, что ни грамма золотой и черной пыльцы не остается на ее пальцах. Она дует -- и бабочка летит.

17.05.2013 в 01:14

Пишет  Moura:

Текст, РПС.
Автор: Moura.
Название: Доза номер раз.
Тип: RPS.
Пейринг: Меньшиков/Козловский.
Рейтинг: почти R (наконец-то).
Размер: мини.
Примечание: это, как случается часто, была попытка написать пвп - и, как случается всегда, провальная. Но что нашепталось маленькими голосками, то нашепталось.
Посвящение:  аландр - за прекрасные клипы - и чтобы были время и вдохновение, а так же исходники с ОЕ, сданная политология и прочие радости. И ещё за терпение (да, я о своих многочисленных многословных комментах и эмоционировании).

{read}

Ты меня научил
Не бояться страданий,
Уходить, не дождавшись
Аплодисментов.
Пусть взрываются звёзды
За преступность желаний,
Лишь бы ты был со мной
За секунду до смерти.
© Flёur.

Один раз, - сказал он сам, когда Олег открыл ему дверь, - ты позволишь мне это только один раз, а завтра я всё равно улечу. И это пройдёт. Потому что - пройдёт же? Надо просто поставить точку.
Надо просто погасить эту дикую химическую реакцию, я устал жить, как в лабораторной колбе. Мне нужно успокоиться.
А чтобы успокоиться - мне нужно, чтобы ты...
«Чтобы я - что?» - изогнув губы, поинтересуется Меньшиков. «Чтобы ты дал мне это сделать», - ответит он.
Стыд подожжется, свернётся над огнём ещё раньше, ещё по ту сторону от порога. Потому что по эту не будет уже ничего, кроме Олега, его выверенных, почти врачебных движений и почти унизительных сухих инструкций; его «И часто ты ходишь к коллегам за сексом, Даня?», - расстёгивая рубашку. И надо бы будет вывернуться и, не попадая в штанины, наскоро одеться и исчезнуть, срезавшись на полпути, но он не сможет, потому что всё, что выше инстинктов и подрёберной тяги, тоже останется за порогом. «Гордость» превратится в слово из чужого лексикона, со страниц никогда не играемых пьес. Он только поймает в какую-то секунду чужой черно-кофейный, глянцевый, потусторонний и нечитаемый взгляд (это будет - сложно) - и (конечно, я не умоляю) попросит:
— Скажи мне, что это пройдёт.
Ты пройдёшь, как ветрянка. Как корь.
И может быть - может быть, он не уверен до конца - в тот момент что-то изменится, потому что у Олега вдруг как-то странно, страшно дёрнется угол губ, и он уронит поднятую руку - будто бы - или примерещится? - обессиленно. Вдохнёт. Закроет глаза.
И всё станет иначе.

*
— Это пройдёт, Даня, - смешок у него глухой и короткий, как будто сухая змеиная шкурка шуршит по песку. Кожа тоже сухая - и очень горячая; Данила чувствует, как чужие пальцы медленно, почти вдумчиво скользят вдоль позвоночника, снизу вверх, от поясничной ямки до кромки волос на шее, считая подушечками каждый позвонок. - Это пройдёт, - голос становится жестче, чётче, и невидимый металлический обруч, корона без зубцов, терновый венец сжимает Козловскому лоб. Он глотает воздух раскрытым ртом, потому что то, что происходит, не должно быть так хорошо. От того, как чужие пальцы осторожно, но уверенно ныряют в волосы, сжимают пряди, оттягивают голову назад, не должно быть - так.
Он выгибает шею, отрывая голову от подушки, закрывает глаза - и Олег наклоняется ниже, прижимается грудью к его спине - двести двадцать шибают сразу в мозг - и говорит снова:
— Пройдёт.
Говорит, задевая мочку уха, и тогда Данила выворачивает голову, ловя губами его губы, как ловят глоток воздуха. Он хочет сказать «Нет», перекатывает это «Нет» по языку, толкает его в чужой рот, кончиком языка выписывает на кромке зубов, и Олег считывает, слизывает, смеётся в этот стыдный, восхитительный поцелуй - тем самым шуршащим, мягким смешком.
— Пройдёт, - пальцы гладят затылок, и Данила льнёт к этой руке, желая одновременно ещё сильнее вжаться в неё - и податься вперёд, ближе, углубляя. - Ты уедешь - и всё пройдёт, - Олег вжимает его в раскалённую, в жгутах непристойно-влажных простыней постель, касается губами выступающего позвонка на шее, накрывает собою - куполом от мира, жаром от жара, пропускает ладонь между его телом и постелью - и касается.
Данила захватывает угол подушки зубами, потому что так - так точно быть не должно, и эти двести двадцать вольт почему-то не проходят насквозь, они супротив всем законам циркулируют в нём по замкнутой орбите, дрожат под рёбрами. Он не замечает, как приподнимает бедра, тянется выше, выгибает спину, и чужая рука ласково скользит по коже так, как никто и никогда ещё не прикасался - и никто никогда больше не прикоснётся, потому что дело - в персонификации.
Или это называется как-то ещё. Или не называется никак. Он подумает потом, когда сможет, когда чужое дыхание не будет клеймить кожу.
— Гос-по-ди, - выдыхает Олег как-то беспомощно, когда он в первый раз стонет низким, грудным стоном, подаваясь навстречу этим пальцам, их медленной, неумолимой, дразнящей уверенности. - Гос-по-ди.

*
— Да брось ты её к дьяволу! - в меньшиковском шипящем шепоте -почти ярость. Продавленная подушка с влажно-серым от его, Данилы, слюны углом отлетает к противоположной стене. - Давай. Ну, - просит он, и тогда Данила, больше не сдерживаясь, стонет в голос - на выдохе, почти болезненно. В груди жжет так, словно внутренности его промыты в горючей жидкости.
Чужое дыхание, неровное и рваное, слышится небесной музыкой - над самым ухом, в такт каждому толчку. И это всё тоже - не должно - ...
Он снова не успеет додумать.

*
— Все экспериментируют в двадцать, - скажет потом Меньшиков, стоя на балконе и закуривая, и желтовато-голубое утро будет расплёскиваться вокруг его головы. Он трижды щёлкнет тяжелой гравированной зажигалкой, прежде чем вспыхнет узкий синий язык пламени. - Я тоже экспериментировал.
— Это был не эксперимент, - выхрипит Козловский, прочищая горло. Слова будут першить, царапая слизистую.
— Уже? Да что ты, - равнодушно-безмятежно отзовётся Олег.
Семь циферблатных часов майского утра кинут на него сероватые тени, мгновенно спрятавшиеся под глазами, у крыльев носа и в складках рта, и это почему-то будет пугать больше и опалять сильнее, чем освободительное, греховно-сладкое единение тел. Потому что когда в кончиках пальцев показывает от этого - упавшая на лоб прядка, резкая морщина через высокий лоб, выпущенный изо рта дым - значит, всё-таки нет выхода, и ничто не помогло. Значит, его действительно нет.
— Что ж ты мне соврал-то, - пробормочет Данила, растирая ладонями лицо. Остывшие простыни будут мерзко холодить, и он сядет на самый край постели, больше похожей на поле битвы.
— Что? - Олег выгнет брови, сжимая в пальцах тлеющую сигарету, и так, сквозь стекло, они будут смотреть друг на друга ещё долго. Пока серый столбик пепла не опадёт, разбиваясь, на холодную плитку.
Данила снова откинется на спину, и комната, кажущаяся полупустой и выстуженной, завертится перед глазами, и к горлу подступит страшная, какая-то похмельная тошнота. Он думал: его отпустит, и должен был быть умнее, черт бы его побрал, умнее, чтобы понять - от этого и так ещё никого никогда не отпускало, и Олег не должен был ему позволять.
Хотя какое Олегу дело до его тонкой душевной организации.
Потом Меньшиков вернётся в комнату, зачем-то включит кондиционер и отопьёт вчерашний кофе из полупустой чашки, оставленной на полу. Присядет на край постели - и протянет руку, чтобы взъерошить волосы. И вся воля, восстановленная из праха и пепла, уйдёт на то, чтобы не взвыть, увлекаясь за этой ладонью.
— Собирайся. У тебя самолёт через три часа.

*
— Подожди, - откуда-то берутся помехи, и хочется побить корпусом об ладонь, забыв, что это мобильный, а не совковая трубка на витом шнуре, - подожди, - Данила вбрасывает, вдавливает слова в пространство, - ты слушаешь?
— Да, - доносится сквозь странный, алогичный, несовременный какой-то треск, - говори.
— Мне тебе надо что-то сказать, ты слышишь? Слушаешь? Надо что-то сказать!
— Ну продолжай.
— Не так, когда я вернусь, - он прикрывает ладонью рот, будто силясь сохранить и усилить, не расплескать звук собственного голоса, - когда я вернусь, ладно? Можно?
Пролив с громким именем и три тысячи километров вдруг ощущаются особенно непреодолимыми, тяжелыми, как бетонный блок на плечах.
— Не прошло ничего! И не могло пройти, и ты знал.
Пролив с громким именем, и три тысячи...
— Предположим.
Чужой голос слишком тихий, почти неслышный, и Данила узнает в нём сразу, безошибочно, животным каким-то чутьём улавливает собственное «Нет - выхода».
— Даня, - предупреждает тот, и пауза хрипит, как мог бы хрипеть голос, - дальше будет только хуже.
И Данила кивает, забыв, что Олег не может видеть кивка, и улыбается в трубку. Как мучимый болью, которому впрыснули морфия. Потому что это - саморазрушение на двоих, а, значит, почти созидание.

@темы: радужные человечки, прекрасные люди, слэшкон

---

Оппачки, чо нашла

@темы: охуенские мужики

---

12.05.2013 в 19:19

Пишет  Moura:

Крокодил не ловится, не растёт кокос.
Автор: Moura.
Название: На дне, где ил.
Фандом: Легенда №17.
Тип: слэш, кусок внезапного гета.
Пейринг (персонажи): непрямой АТ/ВХ, Гусь.
Рейтинг: PG-15.
Размер: мини.
Примечание: сначала я не выдержала и села писать один текст. Он не пошел - и, словив копьё Идеи, я продолжила его как другой. Но другой тоже не пошел, в итоге я слила и его, написав невнятный третий оос.

{read}

... Просто я, наверно, умер
Во времена накануне дня.
© Би-2.

— Ой, ну какой ты, ой, ну что... - от неё тяжело пахнет скисшей сладостью, потом, смешанным с запахом дешевых духов, какого-нибудь Ландыша серебристого. Такая винная, давленая сладковатая кислинка.
Она и пила-то, - думает он отстранённо и как-то почти зло, - портвешок Агдам. С аппетитом.
Сетка скрипит, провисая, она мотает головой, то ли пытаясь поймать его губы, то ли, наоборот, уворачиваясь, и он рывком, качнувшись, стаскивает с неё дурацкую розовую кофточку. Её могут звать Таней, могут Людой, а могут не звать никак, ему до омерзения (от себя, исключительно) всё равно. На секунду в почти-что-темноте, рассеиваемой светом далёкого фонаря, что-то нежное появляется в золотистом блеске её завитых фальшивых кудрей, в восковом пятне размазанной губной помады, и Валера замирает, нависая над нею сверху, стопорится. Заглядывает в глаза - они у неё огромные и почему-то невыразимо усталые - и тяжело сглатывает. В горле наждачка вместо слизистой, а на корне языка уже горчит предвестием скорого тошнотворного утра. Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но не говорит, и это беззвучное «О», темнеющее «О» её рта, почему-то окончательно срывает ему крышу.
— Тихо ты, тихо, - запинаясь, просит он, и она как-то мелко, согласно кивает, и тянется вверх, подставляя губы.
Валера берёт её за плечи, толкая на колючее, так и не сброшенное одеяло, и сетка снова скрежещет оглушительно громко. Потом, коленом раздвигая её ноги, перехватывая одной рукой запястья, он так и не спросит у себя, откуда была эта чудовищная грубость жестов, которую даже в угаре не перепутать со страстью, и из-за чего у неё был такой красноречивый, такой усталый взгляд.
Где-то слева Гусь будет что-то заполошно, заплетающимся пьяным языком шептать той, второй безымянной, и под этот шепот, совершенно сейчас не стыдный, Харламов возьмёт эту женщину - вместе с её кисловатым запахом и золотым блеском завитых щипцами локонов. Возьмёт сильно и резко, как никогда не смел касаться женщины, и падая в горьковатое, плывущее забытье, он ещё успеет подумать, что, нет, это вовсе не было срывом - и да, его хватка не предназначалась девичьим запястьям и слишком узким в кости плечам.

*
Ладони ложатся на чужие плечи идеально, соразмерно, так, словно одно тело лепилось под другое ради совершенного совпадения плавных линий. Сильное к сильному. Нет этого инстинктивного страха тяжести собственного тела - чужое принимает легко, согласно. И, накрывая сверху всем собою, как одеялом, Валера чувствует, как бешено пульсирует в мозгу какой-то сосуд - вот-вот лопнет; всё слишком хорошо, слишком через край, чересчур.
Чьи-то пальцы - кожа на подушечках жесткая, грубая, щекотно - проводят по шее, ныряют в волосы, осторожно, с тщательно отмеренной силой тянут за прядки, и губы, узкие и тонкие, жмутся к горлу. Это не поцелуй, это - как лезвием от края до края. Он не выдерживает, упирается лбом в чужое плечо - то самое, в которое всё ещё впивается пальцами - и делает первое скользящее движение плотью по плоти, чтобы хоть как-то успокоить зудящий, больной жар.
Глаза, в которые он всё-таки решает посмотреть перед тем, как лопнет сосуд в мозгу, - широко распахнутые, черные и острые, как молотый перец в ложке.

*
— Убью, ну говорил: убью! - Гусь, вслед за ним спрыгивая на твёрдую землю, решает держать слово - и, толкнув в грудь, вбивает Валеру спиной в звенящий лестничный металл. В воздухе тяжелый дымный запах - промышленный, чебаркульский, уже въевшийся в лёгкие. Руки у Гусева сильные, тут не откажешь, но глаза мальчишеские и беззлобные, как у ребёнка, налитые непониманием. - Дурак, что ль, Валер? - почти с обидой спрашивает он. - А если б убились?
— Ну и убились бы, - одними губами отвечает Харламов - быстро, быстрее, чем тот договаривает. Дыхание у обоих тяжелое и неровное, неприлично для спортсмена сбитое, и пар вырывается изо рта плотными ватными клочьями. - Ну и убились бы, Гусь, что?! Что?
Но перепалки почему-то не выходит, хотя в наличии все слагаемые. Гусь смотрит на него долго и печально, как пнутый под живот щенок, а потом вздыхает, шмыгает, крякнув, носом, и, вдохнув полной грудью, говорит:
— Валер, слушай, у меня не ума палата и вообще, но я ж тоже не идиот. Муть с тобой какая-то.
В этом - невысказанный вопрос, целая вереница, но Харламов молчит, не принимая паса. Гусь отводит глаза первым.
— Как хочешь, - тихо произносит он. - Как хочешь, Валер, но - муть. Ты это... захочешь - скажешь, ага?
— Ага, - безразлично откликается он.
Когда Гусев, вздохнув ещё раз и напоследок покачав головой, разворачивается и уходит, Харламов ещё долго смотрит в обтянутую синим спину. Ему внезапно думается, что убиться они, пожалуй, действительно могли бы, а ещё: что «муть» - самое подходящее слово. Как будто кто-то взбил со дна ил в его голове, и тот никак не осядет, стоит плотной стеной, не отцедить.
Он не может догнать Гуся, чтобы сказать: я знаю, кто виноват. Потому что, конечно, не виноват никто, кроме него самого, и в том, что ему требуется врач, подавно не виноват человек с черными режущими глазами и жесткими складками у рта. Человек, снящийся ему по ночам в снах, от которых хочется сигануть с вершины заводской трубы.
Есть только один выход, - думает он, срываясь на бег (в теле - переизбыток силы), - чтобы не двинуться умом окончательно - играть. Играть. Играть.
Просто чтобы однажды всё-таки не сигануть, а вовсе не для того, чтобы вернуться.

*
Это всё двадцать лет, будь они неладны, и непослушное тело, и этому должно быть какое-то объяснение - медицинское там, он не знает, психиатрическое, какое-нибудь, какое-нибудь четкое, внятное объяснение.
Валера взахлёб пьёт воду, холодную до ломоты и сведённых челюстей, и зубы стучат о край алюминиевой кружки, кажется, оставляя на металле следы - маленькие, хищные, нервичные выбоинки. Ему ещё никогда не было так страшно засыпать снова. На часах без двадцати три, и вплоть до звона будильника в семь он сидит на разворошенной постели, сцепив руки вместе так, что белеют ногти.

От чужих ладоней, ложащихся на лопатки, исходит болезненный жар - и абсолютная уверенность. «Ну, Валера», - губы двигаются, как в замедленной съемке, - «Давай. Давай». Кожа, к которой он жмётся губами, солёная от терпкого пота, и под этим невинно-порочным прикосновением чужое сердце сорвано заходится в бешеном ритме. И Валера чувствует ликование, потому что знает: он - причина. Знает: эта сила подчинилась ему - так же, как он подчинился ей. Равное к равному.

... Рухнув на скамейку рядом, Гусь спросит после:
— У тя чего с глазами?
— Не выспался, - бормотнёт Валера, растирая веки, под которыми будет цвести алая, тонкая паутина сосудов.
— Кошмары, что ли? - фыркнет тот.
Он только кивнёт в ответ с невнятным «Угу». На следующий день они выиграют у Сибири с разгромным, каким-то не хоккейным даже счётом.

*
Чебаркульский апрель - цвета грязи и дыма. У него какой-то мазутный, совсем не весенний запах - и, кажется, слишком уж короткий световой день. Гусь мнётся на пороге, поправляя ворот пижонской рубашки в пёстрых огурцах, и зовёт собой «К девчонкам тем, ну, помнишь, её Машка звали...» К девчонкам, к тому же «тем», Харламову не хочется. Он слишком хорошо - лучше, чем хочет и чем, вообще-то, должен, помнит, как вжимал чужие плечи в матрас, и как скрипела прогибающаяся сетка, и её усталые глаза тоже помнит. Ему стыдно за грубость, а ещё - просто нет желания.
— Тогда я тоже не пойду, - упрямо сообщает тот, проходит и садится на койку так решительно, будто Валера собирается его, Гуся, вместе с этой койкой выставлять в коридор.
— Гусь, ты чего? Иди давай, тебя там эта... Маша ждёт.
— Не пойду, - мотает он головой. - Валер, мы ж друзья? - вдруг спрашивает Гусев, подняв глаза. Детские вот эти свои, безо всякой илистой больной мути. Сил в них смотреть нет своими - в липкой патине.
Вопрос неожиданный, ничего хорошего не обещающий, зато обещающий продолжение. У Харламова получается даже улыбнуться от уха до уха («На ваш испанский манер», - хмыкал всегда отец) и, подойдя ближе, хлопнуть Гуся по плечу, садясь рядом.
— Гусь, да ну тебя. Друзья, конечно!
— Ага, - как-то обреченно кивает тот. - Чего происходит-то, а? - и добавляет с решимостью: - Не уйду, пока не скажешь. Намертво засяду.
— Гусь, - он понижает голос, наклоняется ближе. - Хорошо всё, ну правда. Выигрываем, скоро в первую лигу пройдём, там, глядишь, в Москву... Ну?
Гусев ерошит волосы, морщится.
— Ты потому такой пришибленный, что ль? Из-за Тарасова?
На секунду, всего на одну секунду в груди, под рёбрами, толкается нелепый, холодный, как сухой лёд, страх.
— Ч-чего?
— Ну, что он тебя в команду не возьмёт, что ли? Да возьмёт он!
— А, - откликается Валера. - Ну да. Из-за этого.
— Слушай, как у тебя голова не треснет - всё думать про это, а.
— Сам не знаю, Гусь, - шепчет он, и правды в этом гораздо больше, чем кажется. - Сам не знаю.
Тот всё-таки уходит к незапомненной Харламовым Машке, а в голове продолжает биться гулко и шумно, как шайбы, ударяющиеся о ведерное днище, это «Из-за Тарасова?». Из-за Тарасова, - думает он, пятернёй проходясь по волосам, - из-за Тарасова. Тот просто слишком больно прошелся по его самолюбию, просто слишком много пообещал, ничего не обещая. Вот и всё. Вот и всё.
Просто, логичное, сладковатое, с кислинкой, объяснение. Как дешевый портвейн.

*
Темная челка падает на чужой лоб, рассеченный проталинами морщин. Валера поднимает руку и разглаживает их кончиками пальцев - долго, медленно, собирая пот. Здесь чудовищно жарко, но всё равно бьёт озноб. «Скажи» - шепот требующий, на тонкой границе с просьбой. «Да», - говорит он, всё ещё оглаживая пальцами чужое лицо, - «Да».

*
— Специально это делаешь, да? - Харламов смотрит в мутное овальное зеркало, тяжело опираясь руками на треснувшую раковину. - Издеваешься, да? Даже здесь, здесь, здесь издеваешься, ненавижу, ненавижу!
Зеркало теряет форму.
Острые, узкие стеклянные треугольники ломают свет на дне раковины. В том, что остаётся на стене, он с трудом различает собственное лицо - искорёженное и двоящееся, троящееся, с провалами глазниц, в которых теплится сумасшествие. Валера замечает кровь на ребре ладони только тогда, когда первая алая капля падает на зеркальный осколок.

*
— Ну что, Чебаркуль?! Надерём Москву?!
Он чувствует чей-то взгляд спиной - ввинчивающийся между лопаток, просверливающий в позвоночнике опасное смертоносное отверстие. Он знает этот взгляд, он его выучил - там, в ночной комнатной темноте, в снах, от которых нужно лечиться. Выучил его другим, но всё-таки - узнаваемым.
— Харламов, а ты чего зеваешь?! Вон туда!
И ил взвивается с новой силой - во второй паре глаз.

*
— Будет нам с тобой теперь ЦСКА, а? Будет тебе Тарасов? - Гусь толкает его плечом в плечо, широко, щербато, мальчишески улыбается, когда они вваливаются в раздевалку. У него сияющие, прозрачные глаза, и Харламов, улыбаясь, опускает ладонь ему на плечо.
— Будет, Гусь. Будет.

*
Это, в ночной темноте, - слишком страшное. Слишком страшное для того, чтобы не понять: вылечить можно только одним способом.

---

питерские!

возьмите меня кто-нибудь к себе ночевать, кому я не помешаю, пожалуйста *голодная, ночь не спала, ревет от жалости к себе и едет на самом долгом поезде в мире*

---

ненавижу приезжать в город, в котором никто не ждет. ненавижу, когда точно не знаю, куда пойду принимать душ и где буду спать. я слишком стара для этого дерьма.

---

мелкий и сесилия! напишите мне в умыл свои телефоны, пожалуйста! у катруси стащили сумку со всем добром. мой тлф напишу в личку

---

мелкий! а когда катруся сказала встречать нас в питере? я уже полтора часа на этом ньучем вокзале не могу до нее дозвониться, блять. мы хоть сегодня уезжаем?

---

быстро признавайтесь! кто со мной на "1900" - моноспектакль Меньшикова в театр им. Ермоловой? поеду сегодня покупать билеты в бельэтаж (500 р). Вчера купила на "Дориана Грея" за 2200, теперь хватает только на бельэтаж))

Нунунуну?

@темы: бегает и кричит